Двадцать восьмого июля 1822 года родился поэт и литературный критик Аполлон Александрович Григорьев. "Последний романтик" – так он о себе говорил. И называл Дон-Кихота своим благородным прадедом.
Его судьба в чем-то очень похожа на судьбу Сергея Есенина, который писал: "я последний поэт деревни". Трудно и тяжело, наверно, быть последним.
Аполлон Григорьев очень сложен для восприятия неподготовленного читателя. Атеист, мистик, масон, петрашевец, славянофил, артист, поэт, редактор, критик, драматург, фельетонист. Он же – чистейший молодой человек, которого, казалось бы, не могут касаться никакие пороки, неисправимый романтик. И опять он же – опустившийся пьяница, прожигатель жизни, плюющий на все моральные устои.
Жизнь, похожая на рассыпавшийся по полу бисер. Судьба, распавшаяся на мелкие атомы.
Зато он получил прекрасное образование. В 1842 году с отличием окончил юридический факультет Московского университета и был оставлен в храме науки секретарем ученого совета. Хороший трамплин для блестящей карьеры!
Но уже в те молодые годы в Григорьеве чувствовался какой-то внутренний разлад, борьба и единство противоположностей. Его близкий друг поэт Яков Полонский вспоминал:
"Я знал Григорьева как идеально благонравного и послушного мальчика, в студенческой форме, боящегося вернуться домой позднее 9-ти часов вечера, и знал его как забулдыгу. Помню Григорьева, проповедующего поклонение кнуту – и распевающего со студентами революционные песни. Помню его не верующим ни в Бога, ни в черта – и в церкви на коленях молящегося до кровавого пота. Помню его своим другом и своим врагом. Правдивейшим из людей и льстящим графу Безбородко и его ребяческим произведениям".
И любовь Григорьева была тоже отчаянной и порывистой, и, как оказалось, трагической… Он влюбился в Антонину Корш.
Коршей в Белокаменной знали все. Отец семейства – известный московский врач Федор Адамович Корш. Один из его сыновей Евгений – библиотекарь Румянцевского музея, редактор-издатель "Московских ведомостей". Другой сын – Валентин – редактор "Санкт-Петербургских ведомостей".
Одна дочь – Любовь – стала женой профессора Московского университета Крылова, а другая – Антонина, возлюбленная Григорьева, вышла замуж за знаменитого историка Кавелина.
Ну, действительно, зачем связывать себя с каким-то малопонятным юношей, если есть более выгодная партия. Понятно, что Антонина просто-напросто не любила "последнего романтика". Но для Григорьева это был страшный и непоправимый удар! Хотя это и в самом деле было непоправимо…
Григорьев бросил службу в университете и бежал в Петербург. Впрочем, Хемингуэй верно заметил, что география — слабое средство от душевных мук и одиночества.
У Григорьева тогда родились горькие стихи:
Расстались мы – и встретимся ли снова
И где и как мы встретимся опять,
То знает Бог, а я отвык уж знать,
Да и мечтать мне стало нездорово…
Знать и не знать – ужель не все равно?
Грядущее – неумолимо строго,
Как водится… Расстались мы давно,
И, зная то, я знаю слишком много…
Поверье то, что знание беда, –
Сбывается. Стареем мы прескоро
В наш скорый век. Так в ночь, от приговора,
Седеет осужденный иногда…
Но Григорьев – человек увлекающийся. Он забросил поэзию, погрузившись всей душой в театр, начал писать рецензии и статьи для журнала "Репертуар и Пантеон". Кстати, его единственный прижизненный поэтический сборник вышел в тот петербургский период тиражом всего 50 экземпляров.
И в общественных симпатиях и антипатиях Григорьев продолжал свои шараханья между крайностями. То стал радикалом, участвовал в кружке Буташевича-Петрашевского. И тут же начал пропагандировать книгу Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями", рецензировал книги по богословию.
Три года спустя, в 1847 году, он возвращается в Москву и неожиданно для всех женится на сестре своей возлюбленной – Лидии Корш. Конечно же, этот брак был несчастливым. Ничего хорошего из этого не вышло и не могло выйти. Можно только себе представить, как он постоянно искал милые ему черты Антонины в лице ее сестры Лидии. Зачем она-то согласилась на этот брак?..
Этот кружок собрал знаменитые таланты, объединенными идеями русской самобытности. Многим в те времена уже порядком стало надоедать обезьянничество, "равнение" на Европу. В числе участников "молодой редакции", помимо драматурга Александра Николаевича, входили Евгений Эдельсон, Тертий Филиппов, Иван Горбунов, Аполлон Григорьев. Он стал идеологом этой группы:
"Залог будущего России хранится только в классах народа, сохранившего веру, нравы, язык отцов, – в классах, не тронутых фальшью цивилизации, – мы не берем таковым исключительно одно крестьянство: в классе среднем, промышленном, купеческом, по преимуществу видим старую извечную Русь".
Григорьев был блестящим литературным критиком. Он своими статьями поддержал талант Островского, помог утвердиться на сцене пьесам из народного быта. Аполлон Александрович, в частности, писал о комедии "Бедность не порок", что Любим Торцов – это представитель "русской чистой души", антитеза "Европе старой" и "Америке беззубо-молодой, собачьей старостью больной".
Думаете, что с пониманием значения пьес Островского Григорьев переборщил? Ничуть! Актер и блестящий рассказчик Иван Федорович Горбунов подслушал сцену, происшедшую при "театральном разъезде":
"Шире дорогу – Любим Торцов идет! – воскликнул по окончании пьесы сидевший с нами учитель российской словесности, надевая пальто.
– Что же вы этим хотите сказать? – спросил студент, – я не вижу в Любиме Торцове идеала. Пьянство – не идеал.
– Я правду вижу! – ответил резко учитель. – Да-с, правду. Шире дорогу! Правда по сцене идет. Любим Торцов – правда! Это конец сценическим пейзанам"…
Григорьев понимал искусство как борьбу противоположностей: "холодного" и "горячего", "мысли сердечной" и "мысли головной", прозы жизни и вечного идеала. Именно он автор знаменитой фразы: "Пушкин – это наше все". И вот что любопытно: разбирая образ Онегина, Григорьев говорил, что хандра Евгения – это критицизм, свойственный русскому здравому смыслу.
Впрочем, конечно, литература во многом – это эстетство. И это должны понимать все. Никакие "онегины" и "обломовы" не смогли бы создать, скажем, империю. Видимо, это удел совсем "прозаических" личностей: Ермаков Тимофеевичей, Хабаровых, Строгановых, Демидовых, Румянцевых-Задунайских, Суворовых, Дибичей, Ермоловых, Скобелевых, Морозовых…
А еще ведь надо было поднимать и промышленность, и быт, и культуру. А Онегин – в стороне. Тоскует. Пользуется всеми благами государства, но при этом не несет никакого бремени и никакой ответственности. А еще, поплевываясь, критикует всех и вся, лежа на диване.
Или вот пример – Скалозуб. Он говорит: его брату "дан с бантом, мне на шею". Что это значит? Скалозуб получил либо орден Святого Владимира III степени, либо орден Святой Анны II степени. А что было-то в 1813 году? Мы воевали с Наполеоном. И получается, что Скалозуб, пусть и не слишком далекий "малый", но все-таки храбрый офицер, мужественно дравшийся на полях сражений. Я понимаю Грибоедова – он тоже из храброго десятка, тоже воевал. Но его легкую иронию позднейшие критики возвели в некую обвинительную аксиому.
И еще. Опять же о "верхнем", так сказать, уровне дореволюционного (да и не только) общества – интеллигенции. Я многое понимаю, но до сих пор в некоем недоумении от парадокса: интеллигенция служила правительству, получала деньги от правительства и была в оппозиции к правительству. Сюрреализм в действии! С чего началась эта фантастическая ложь и раздвоение личности? С денег или с прекраснодушных увлечений?
Но в жизни Григорьев по-прежнему оставался разудалым пьяным гулякой. По воспоминаниям, в красной шелковой рубахе, с гитарой в руках, он сидел в пьяной дружеской компании и пел до утра песни:
Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев,
Старый друг мой – ты ли?
Как тебя мне не узнать?
На тебе лежит печать
Буйного похмелья,
Горького веселья!..
Это – знаменитая григорьевская "Цыганская венгерка", ставшая народной песней.
Жена ушла. Григорьев пережил еще одну безответную любовь – к Леониде Визард. Бросил все и уехал за границу в качестве воспитателя одного из молодых князей Трубецких. Опять все бросил – через год вернулся, но уже не в Москву, а в Петербург. Сотрудничал в журналах братьев Достоевских "Время" и "Эпоха". Потом опять на все плюнул и уехал в Оренбург. Как сам потом признавался – это было неожиданным не только для его близких, но и для него самого.
Кончил он плохо – угодил в долговую тюрьму. Из нее он все-таки вышел, но, видимо, лишь для того, чтобы умереть на свободе. "Последний романтик" скончался 28 сентября 1864 года, 42-х лет от роду.
Яков Полонский как-то сказал: "Григорьев как личность, право, достоин кисти великого художника. К тому же, это был чисто русский по своей природе, какой-то стихийный мыслитель, невозможный ни в одном западном государстве"…
Об этом же писал и Есенин в "Письме к деду":
Я знаю –
Время даже камень крошит.
И ты, старик,
Когда-нибудь поймешь,
Что, даже лучшую
Впрягая в сани лошадь,
В далекий край
Лишь кости привезешь…
________________________________________________________________________________
В этом выпуске вы также услышите:
– Музей-заповедник Коломенское.
– Парфюмер Генрих Афанасьевич Брокар.
Хотите всегда быть в курсе последних событий в стране и мире? Подписывайтесь на наш Twitter. Обещаем, вам всегда будет что почитать – интересное, актуальное, полезное.
У радио Sputnik также есть паблики ВКонтакте и Facebook. А еще вы можете найти нас в Одноклассниках. Присоединяйтесь!
