Пушкинские торжества: прощальный поклон Достоевского

Восемнадцатого июня 1880 года в Москве состоялось торжественное открытие памятника Александру Сергеевичу Пушкину работы Александра Михайловича Опекушина. А 20 июня на заседании Общества любителей российской словесности Достоевский произнес свою знаменитую речь о Пушкине. Литературовед князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский много позднее напишет, что эта речь вызвала такой восторг, "подобного которому не было в истории русской литературы".

Дмитрий Николаевич Любимов, сенатор, гофмейстер, а после революции – эмигрант, так вспоминал об этом выступлении: из всех речей, которые мне пришлось когда-либо слышать и видеть, ничто не произвело на меня такого сильного впечатления, как эта вдохновенная речь.

Заседании проходило в колонном зале Благородного собрания, более известного нам как Дом Союзов. Достоевский выступал не первым, а когда ему дали слово, он поднялся со своего места, стал собирать свои листки и потом медленно пошел к кафедре. Фрак на нем висел как на вешалке; рубашка была уже измята; белый галстук, плохо завязанный, казалось, вот-вот сейчас развяжется. Он к тому же волочил одну ногу…

Достоевский шел к кафедре, и все перебирал листки текста своей речи. Но самое интересное, он этим списком почти не пользовался. Встреченный громом рукоплесканий, он начал свою речь прямо, без обычных "милостивые государыни, милостивые государи":

– Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое.

Как вспоминал юрист Анатолий Федорович Кони, Достоевский на эстраде преобразился. Гордо поднял голову, его глаза на бледном от волнения лице заблистали, голос окреп и зазвучал с особой силой, а жест стал энергическим и повелительным.

И все присутствовавшие с первых фраз Достоевского поняли, что это не будет обыденная на торжествах речь из красивых фраз, как была у Тургенева накануне. А будет что-то карамазовское, тяжелое, мучительное, но душу захватывающее, от которого оторваться нельзя, как все произведения Достоевского.

Естественно, очень скоро он перешел к капитальнейшему для него вопросу: народ и интеллигенция, отношение Пушкина к русскому народу:

"Ни один писатель ни прежде, ни после него, не соединялся так задушевно, так родственно с народом своим, как Пушкин. У нас много знатоков народа между писателями нашими. Писали о нем талантливо, тепло, любовно; а между тем, если сравнить их с Пушкиным, то, право же, это лишь "господа", о народе пишущие… за одним, много двумя исключениями, да и то в последнее время…

Пушкин – нечто чудесное, не виданное до него нигде и ни у кого. Были громадной величины гении, разные Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры, но нет ни одного, который обладал бы такою способностью к всемирной отзывчивости, как Пушкин. Эту способность, главнейшую способность национальности нашей, он разделяет с народом своим, и тем, главнейше, он и народный поэт! Даже у Шекспира все его италиянцы – те же англичане. Пушкин один мог перевоплотиться вполне в чужую народность. Перечтите "Дон-Жуана", и, если бы не было подписи Пушкина, вы бы не поверили, что писал не испанец! Помните: воздух лаврами и лимонами пахнет!.. А сцена из Фауста, разве это не Германия? А в "Пире во время чумы", – так и слышен гений Англии. А "Подражание Корану", это ли не ислам?.."

А конец речи Достоевский, как многим показалось, читал необычайно ясным и сильным голосом, который, пожалуй, встречается только у пророков:

"Знаю, прекрасно знаю, что слова мои покажутся восторженными, преувеличенными, фантастичными; главное, покажутся самонадеянными: "Это нам-то, нашей нищей, нашей грубой земле такой удел, это нам-то предназначено высказать человечеству новое слово?" Что же? Разве я говорю про экономическую славу? Про славу меча или науки? Я говорю о братстве людей. Пусть наша земля нищая, но ведь именно нищую землю в рабском виде исходил, благословляя, Христос. Да сам-то он, Христос-то, не в яслях ли родился?

Если мысль моя фантазия, то с Пушкиным есть на чем этой фантазии основываться. Если бы Пушкин жил дольше, он успел бы разъяснить нам всю правду стремлений наших. Всем бы стало это понятно. И не было бы между нами ни недоразумений, ни споров. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и, бесспорно, унес с собой в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь, без него, эту тайну разгадываем"…

Любимов вспоминает, что эти последние слова своей речи Достоевский произнес каким-то вдохновенным шепотом, опустил голову, и, почти без сил, стал как-то торопливо сходить с кафедры при гробовом молчании. Зала точно замерла, как бы ожидая чего-то еще. Вдруг из задних рядов раздался истерический крик: "Вы разгадали!" – подхваченный несколькими женскими голосами на хорах. Вся зала встрепенулась. Послышались крики: "Разгадали! Разгадали!", гром рукоплесканий, какой-то гул, топот, какие-то женские взвизги. Наверное, никогда стены московского Дворянского собрания ни до, ни после не оглашались такою бурею восторга. Кричали и хлопали буквально все – и в зале, и на эстраде...

Кони вспоминал, что заседание возобновилось лишь через полчаса. Речь Достоевского поразила даже и иностранцев, которые, однако, не могли чувствовать таинственных нитей, связывающих некоторые ее места и выражения с сердцем русских людей в его сокровенной глубине. Профессор русской литературы в Парижском университете Луи Леже, приехавший специально на Пушкинские празднества, сказал, что совершенно подавлен блеском и силой этой речи, весь находится под ее обаянием и желал бы передать свои впечатления во всем их объеме Виктору Гюго, в таланте которого, по его мнению, так много общего с дарованием Достоевского.

Жена писателя Анна Григорьевна Достоевская поделилась позднее в воспоминаниях: "Рассказывал мне, между прочим, Федор Михайлович о том, как он вернулся из последнего второго вечернего заседания (закончившего все пушкинские торжества) страшно усталый, но и страшно счастливый восторженным приемом прощавшейся с ним московской публики. В полном изнеможении прилег он отдохнуть, а затем, уже позднею ночью, поехал опять к памятнику Пушкина. Ночь была теплая, но на улицах почти никого не было. Подъехав к Страстной площади, Федор Михайлович с трудом поднял поднесенный ему на утреннем заседании, после его речи, громадный лавровый венок, положил его к подножию памятника своего "великого учителя" и поклонился ему до земли"...

На следующее утро к Достоевскому приехал лучший тогдашний московский фотограф и художник М.М. Панов и упросил Федора Михайловича дать ему возможность снять с него портрет. Это, пожалуй, один из лучших фотопортретов великого писателя. Это лицо пророка...

Художник И.Н. Крамской писал: "В последние Достоевского годы лицо сделалось еще знаменательнее, еще глубже и трагичнее, и очень жаль, что нет портрета последнего времени, равного Перовскому по художественным достоинствам. Недостаток этот, к счастью, совершенно случайно восполнен фотографией. Московский фотограф Панов сделал именно эту фотографию... Что в нем примечательно – это выражение. По этой фотографии можно судить, насколько прибавилось в лице Достоевского значения и глубины мысли. Фотографии редко дают сумму всего, что лицо человеческое в себе заключает: в фотографии Панова явилось счастливое и редкое исключение. Можно догадываться, что в данном случае в помощь фотографии явился такой момент в жизни Достоевского, как Пушкинский праздник в Москве: портрет этот снят после его знаменитой речи о значении Пушкина".

Это одно из последних изображений Достоевского. Он умрет менее чем через полгода после Пушкинской речи, которая стала его прощальным поклоном...

– Рейнский поход 1735 года.

– "Неистовый Виссарион" и его последыши.

Коротко и по делу. Только отборные цитаты в нашем Телеграм-канале.